РУССКИЙ ФЕРМЕР НА ПЕРЕЛОМЕ ЭПОХ

Послал Газета Крестьянские ведомости 04 сентября 2001 15:29:22

РУССКИЙ ФЕРМЕР НА ПЕРЕЛОМЕ ЭПОХ.
Классик русской литературы Фет будет жить в веках до тех пор, пока будут живы Пушкин, Блок, Есенин и иже с ними. Но как все люди, поэты иногда тоже желают кушать. А с каких шишей? Прежде чем говорить о заработках и прочих финансах, вспомним многострадальную жизнь поэта. До 14 лет он был Шеншиным, сыном предводителя дворянства Мценского уезда Орловской губернии. Потом все вдруг переменилось, и отец отвез его в заштатный лифляндский городок на учебу, а там мальчика стали звать Фетом. Сорок лет потом Фет отстаивал право на свое родовое имя, за тот период он стал не только крупнейшим русским поэтом, но и богатейшим помещиком.
Имения Фета-Шеншина соседствовали с хозяйствами других крепостников, вошедших в историю русской культуры. Это Иван Тургенев и Лев Толстой. На удивление, соседи жили дружно. Л.Н.Толстой удивлялся, откуда у этого толстого офицера великая поэтическая сила, Тургенев изъяснялся не менее красноречиво: «Это человек душа — милейший поэт, врет иногда так мило, что расцеловать его хочется». С уважением отзывались о Фете и другие современники, причем из противоположных политических и эстетических лагерей.
Между тем время было бурное, отмена крепостного права, и любой патриот и гражданин стремился сказать свое слово. Вот и Фет печатал свои наблюдения в «Русском вестнике». Первый его очерк о жизни поместья был опубликован в одном журнале вместе с «Отцами и детьми» Тургенева. Очерки Фета-помещика создали ему недобрую славу. И потому за сто с лишним лет они не переиздавались. Лишь недавно энтузиасты из издательства «Новое литературное обозрение» собрали публицистику поэта в книгу «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство».
«КВ» публикуют выдержки из этой очень интересной книги.

ЗАМЕТКИ О ВОЛЬНОНАЕМНОМ ТРУДЕ
...Где-то я вычитал, что помещики переводят будто бы псовую охоту, но охотников до фраз у нас с каждым днем прибывает. Фраза — это ассигнация, давно потерявшая номинальную цену и обращающаяся за деньги только между людьми неопытными. Подобные фразы в нашей литературе сыплются градом со всех сторон. Читает их публика или не читает? Кто ее знает! Но рано или поздно придется фальшивую бумажку вынимать из обращения и кто-нибудь за нее да поплатится. Итак, прочь фразы, в какую бы сторону они ни гнули. Говорить о деле надо добросовестно и прямо. В заметках моих я выскажу не только факты, идущие, по-моему, к делу, но и те соображения и ощущения, которые вызвали меня на тот или другой шаг. Словом, я буду рассказывать, что я думал, что сделал и что из этого вышло. Хорошо так хорошо; худо так худо, лишь бы правда была. Не одна тысяча людей пойдут теперь моею дорогой. Если мой читатель еще менее меня опытен в земледелии, то я порадуюсь возможности быть ему хотя сколько-нибудь полезным, крикнув впотьмах: тут яма, держи правей, я уж в ней побывал; а если он сам дока, то ему и книги в руки, а я с особенною радостью и жадностью стану слушать его советы. Заподазривать меня в пристрастии к старому порядку или в антипатии к вольному труду нельзя. Я сам добровольно употребил на это дело свой капитал и бьюсь второй год лично над этим делом. Последняя щепка на дворе у меня точно так же куплена и привезена за деньги, как и то перо, которым я пишу эти заметки. Итак, к делу...
ОСМОТР ИМЕНИЙ
Года за три еще до манифеста (имеется в виду Манифест 1861 года об освобождении крестьян. Здесь и далее выделенные курсивом слова. — Прим. ред.) бездеятельная и дорогая городская жизнь стала сильно надоедать мне. Правда, в Москве проживал я только осень и зиму, а на лето ездил в Орловскую губернию, в имение сестры моей... Прекрасный старый сад, чудная река Зуша, шоссе в 6 верстах, хорошее соседство — кажется, чего бы еще хотеть? Но сделаться зрителем, быв всю жизнь деятелем, тяжело, и я стал сильно подумывать о постоянной деятельности. Мне пришла мысль купить клочок земли и заняться на нем сельским хозяйством; но первое условие, чтобы мне никто не мешал делать, что и как я хочу, и чтобы то, что я считаю своим, было мое действительно. Для меня всякое неопределенное состояние тягостнее всего. Мысль о подобной покупке преследовала меня все более и более, и в 1859 и 60-м годах я пустился в розыски земли, подходящей под мои требования. Не стану исчислять все мои попытки. Я искал непременно незаселенной земли, хотя с небольшим леском, рекой, если можно, и готовою усадьбой, не стесняясь губернией, лишь бы не слишком далеко от моей родины Мценска. Разумеется, это не слишком далеко иногда, при сговорчивости с самим собою, выходило и очень далеко: в Ярославле, Смоленске, под Москвой и т.д. Попав прямо со школьной скамьи на коня во фронт, я всю жизнь не имел никакого понятия о ходе земледельческих занятий, но, подумав, что этим делом правят у нас на Руси и безграмотные старосты, я махнул рукой на земледельческую школу и решился приступить к делу в качестве слепца. При мысли отдохнуть среди своих полей, где, как говорит Гораций:
Вкруг тебя с ревом пасутся коровы,
Ржет кобылица, в четверку лихая, —
меня не покидала и другая: не затевать пустой игрушки, которая не окупит положенных на нее трудов и издержек, а, следовательно, надоест и отобьет охоту к занятиям, чего мне не хотелось. Я хотел, хотя на малом пространстве, сделать что-либо действительно дельное.
...В начале августа 60-го года был я у родственника моего Ш[еншина], проживающего в своем имении по старой мценско-курской дороге, в 60 верстах от Мценска и в 35 от Орла. «Ты ищешь землю? — спросил меня Ш[еншин], — близ меня продается земля. Дорого — 80 р., но земля отличного качества: чернозем, 200 десятин в одной меже(...)».
ПОКУПКА
Когда мы сошлись в цене с продавцом, человеком, далеким от науки, но не от практики, он в виде любезности высказал мне некоторые советы, тем более что я без зазрения совести сознавался в моем неведении. Однако неведение неведением, а надо же составить какой-либо план и что-нибудь делать. Он первый подал мне мысль разделить пашню на четыре поля, указав на убыточность трехпольной системы при вольнонаемном труде. Намек этот я тотчас же принял к сведению и в настоящее время развил его в особенную систему, которая, вероятно, уже существует в науке, и потому честь изобретения не останется за мной. Но об этом в своем месте. Накануне, можно сказать, необходимости стать лицом к лицу с самим делом я на первый раз не столько заботился отыскать для себя материяльную, сколько моральную исходную точку. Надо было прежде всего иметь в руках рабочую силу, а когда она есть, можно исправить даже ошибку, не говоря уже об исполнении здравого плана. Итак, прежде всего мне нужно было определить мои отношения к рабочим. Там, где нет дружбы, признательности и т.п., отношения должны основываться на справедливости, а в деле обязательств справедливость состоит в добросовестном их исполнении. Нанимая рабочего, я обязуюсь его тепло поместить, сытно кормить здоровою пищей, не требовать работ свыше условия и исправно платить заработки. Кроме этого, мне хотелось, чтобы они чувствовали, что я дорожу их благосостоянием. Желая раз навсегда покончить с содержанием, скажу, что и сколько именно дается у меня рабочим харчей в неделю: 3 дня щи с салом полтора фунта (1 фунт равен 409,5 грамма) на 15 человек; 3 дня щи с солониной по полфунта на человека; 2 постные дня с конопляным маслом 2 фунта в неделю на 20 человек. Молока, если можно, по штофу (штоф равен 1,23 литра) на человека, хлеба и картофелю сколько поедят. Зимой соленые, летом свежие огурцы и лук. Круп ровно вдвое против солдатского пая, из которого в артели выходит хорошая каша. Едят три раза в день: за завтраком, обедом и ужином. Кроме того, каждый берет с собою хлеба за пазуху, если хочет. Эта статья, как потом оказалось, довольно важна. На днях пришел ко мне наниматься работник. Отчего же, спросили его, ты не остаешься на прежнем месте? или капитал (так они называют харчи) плох? «Нет, капитал ничего, да после еды хлеб запирают». И он идет искать места, где хлеб можно жевать целый день. Но исполнением обязанностей к рабочим не исчерпываются мои к ним отношения. Вопрос главный и трудный в том, должен ли я стоять к ним близко или отдаленно и действовать через посредствующее лицо, прикащика или старосту? Первый способ, которого придерживался мой предшественник, имеет свою выгоду. Если хозяин, поступив бестактно, нанесет вред экономии (в данном случае — хозяйству), то платит за собственные промахи, а при посреднике он рискует расплачиваться за чужие. О жалованье и содержании надсмотрщика, падающих на экономию, я уже и не говорю. С другой стороны: надсмотрщик идет будить рабочего, звать на работу и становить на нее Ивана, когда на нее хотелось бы Сидору, и его непременно встретят ропотом, а спросонья и бранью. Кроме того, если не послушались надсмотрщика, есть инстанция выше — хозяин; а не послушались хозяина, надо судиться. Сообразив все это, я решился взять надсмотрщика.
СКАЧКА ПО ГРЕЧИХЕ И ПОСЛЕДСТВИЯ СКАЧКИ
Прошлогодний яровой клин мой, большую часть которого, по возвышенному положению, можно обозревать из усадьбы, одною стороною прилегает к землям деревни П., а другою к значительной даче О. На эту сторону о—ские крестьяне выезжали всею барщиной подымать пар, и мы принуждены были бдительно наблюдать за тем, чтобы лошади, пасущиеся на пару, не побивали нашего ярового. Однажды — это было тотчас после обеда — прикащик заметил
о—ского крестьянина, без церемонии проехавшего верхом с своей межи на противоположную, прямо через наши овес и гречиху. Верховой проехал в деревню П. и очевидно должен был возвращаться к своим тою же дорогой, то есть опять по хлебу. Ближе к усадьбе наши рабочие в свою очередь подымали пар. Прикащик, выждав немного, поехал верхом на жеребце на перехват проехавшему верховому; но вместо верхового, поднимаясь на пригорок, захватил пешего мужика, шедшего по хлебу в одном с исчезнувшим верховым направлении. Я в это время гонял на корде лошадь и, увидав сначала верхового, а потом пешего мужика, захотел лично убедиться, что за причина такого бесцеремонного путешествия по моему яровому? С этою целию я пошел пешком вслед за уехавшим прикащиком. Еще далеко не дошел я до ярового, а прикащик уже поворотил мужика к усадьбе, куда он и пошел видимо без всякого сопротивления. Продолжая идти навстречу идущему ко мне крестьянину, я решился быть как можно хладнокровнее.
— Что же это вы, ребята, — говорю я подошедшему крестьянину, — среди белого дня ездите и ходите по яровому? Разве это хорошо? Я на вас буду жаловаться.
— Виноваты, батюшка, грех такой случился.
— Какой тут грех! Если б еще лошадь занесла, а то я сам видел, как сперва малый проехал рысью через весь клин, а за ним и ты пошел, как будто так и следует.
— Виноваты, батюшка.
— Ты о—ский?
— Точно так.
— Как тебя зовут?
Он назвал себя по имени, отчеству и двору, и я записал его в памятную книжку. После этого я хотел его отпустить; но, вспомнив, что он мог назваться вымышленным именем, я спросил еще раз, точно ли он тот, кем назвался. «Да меня ваших два работника знают». Небольшой луг отделял нас от наших рабочих, и поэтому я позвал его дойти до них для справки. Показание его оказалось верным, и я его отпустил...

Афанасий ФЕТ (1820 — 1892)